– Да вот, не замутила, – язвительно подтвердила Маша, – хватит с нас того, что у тебя кругом намучено.
Македонскому такой поворот не нравился, ему вообще не нравилось то, что в последнее время происходило с его наивной, прежде покладистой женой. Друзей себе каких-то сомнительных завела, мнение вдруг собственное заимела ни с того ни с сего, на пустом месте.
– Ты на что намекаешь? – Насторожился он, поигрывая желваками. – Хочешь сказать, что я тебе мало денег ношу? Привыкла к роскоши? Здесь, моя хорошая, тебе не Питер. Ты хоть представляешь себе, сколько времени нужно на раскрутку реальной темы?
Маша была готова многое ответить. И про то, что денег он почитай и не приносит вовсе, а что приносит, сам же и проедает. И про то, что на роскошь она особенно не претендует и не претендовала никогда. И про то, чем обернулись для них все его раскрутки в Питере, хотела напомнить. Но вместо этого напомнила себе, что так можно ввязаться в ссору и в музей вовсе не попасть – если Бешеный Муж будет настроен плохо, а хорошего настроя у него в последнее время что-то и не припоминалось, – отговорилась тем, что опаздывает, и ушла от греха подальше.
Перво-наперво поставила чайник, налила себе большую кружку кофе и сама взяла пирожок. Действительно хороши. Маша с кружкой в руке принялась репетировать, вела экскурсию для виртуальной группы, жуя и попивая кофе. А вдруг пригодится, чем черт не шутит.
Внезапно скрипнула входная дверь, раздались шаги в сенях, и на пороге вырос вездесущий Степаныч.
– Иду, слышу из окна голос знакомый. Вроде бы твой, а слов не разберу. Ты чего делаешь?
– Степаныч, – прищурилась Маша, – не пытайся выглядеть глупее, чем ты есть на самом деле. Ты, когда в Ленинграде иностранцам иконы продавал, как с ними общался?
Вроде бы с Машиной стороны это было чистой воды хамством, но не прозвучало так. Получилось совершенно не обидно, Степаныч, слегка растерявшийся вначале, захихикал, качая головой:
– Эт вить… Нич-чо у нас не утаишь. Не бабы, а свиристелки, пиздлявые шкатулки. Так че делаешь-то?
Степаныч, несмотря на раннее время, был слегка пьян и помят. Щеки покрывала выбивающаяся серенькая, полуседая трехдневная щетина, дух от него шел соответствующий.
– Репетирую.
– А-а-а…
– Горе вы мое… Вы что опять пьяный в такую рань? – попеняла Маша.
– Я не уже, ты не думай плохого, я еще. И я чуть-чуть, ты не думай…
Степанычу перед ней было не то чтобы стыдно, но неловко. Ему очень нравилась эта его землячка, городская, воспитанная девочка, по какому-то недосмотру там, свыше, вышедшая замуж за такого, прости господи, придурка. Степаныч видел, что в Лошках ей тяжело, одиноко, плечо подставить некому. Эх, лет бы двадцать назад, а то и тридцать…Тогда он бы и сам с радостью, а теперь… Кому он нужен? Жизнь промотал, развеял. Местный ходячий анекдот. Пьянь. Шушера. Хотя с появлением в его жизни Маши пить он старался если не меньше, то хотя бы так, чтобы ей на глаза не показываться в пьяном безобразии. Он стыдился показаться ей конченым алкоголиком. От этого постоянного опасения, что сорвется, а Мария снова к нему придет и все увидит, от вероятного стыда алкоголь даже утратил для него былую прелесть – нужно было пить и все время себя контролировать, ограничивать.
Нет, тут не было и речи о каком-то чувстве, возникающем у мужчины к женщине. Здесь все было сложнее, по крайней мере для него. Да, ему хотелось помогать ей, оберегать ее, посильно упростить ее жизнь. Хотелось видеть ее и говорить с ней, хотелось выглядеть в ее печальных глазах мужчиной. В деревне, ясное дело, это заметили, судачили о том, что ненормальный Степаныч на старости влюбился в жену Бешеного. Македонский эту байку тоже слышал и оттого только пуще невзлюбил Степаныча, хоть ни на минуту всерьез его как соперника и не воспринял.
– Кофе хотите? – предложила Маша.
– Кофе? – с сомнением переспросил Степаныч, косясь на стойку, где выставлены были водки и наливки разных сортов. А с другой стороны, стакан поднести Степанычу дело нехитрое, за работу каждый нальет, а кофе, да еще просто так, ему в последний раз столь давно предлагали, что он и вспомнить бы не взялся.
– Николай Степаныч, бросьте туда коситься. Кофе тоже помогает с утра, когда трубы горят. Садитесь за стол, я вас пирогами угощу.
– Вкусно. Очень вкусно. – Степаныч с видимым удовольствием, причмокивая, смаковал угощение. Я и не ел таких никогда. Это с чем же? Чьи они?
– Мои, – гордо ответила Маша, – все утро пекла.
– Ну, ты мастерица, мать!
Мария захохотала. Захохотала так, что от смеха расплескался на грудь кофе, принялась стирать капли с груди. Хорошо, что блузка темная и пестрая, не будет заметно, что она, не приступив к обязанностям, уже успела обляпаться. Ох, ну надо же, в отцы ей годится, даже старше еще, а «мать»!
– Ну, Николай Степаныч, зачем вы так. Ой, насмешили меня. Какая я вам мать!
– Хочешь, дочкой буду называть. Не внучкой же.
– Зовите лучше Машей. Марией Македонской.
Маша терпеть не могла, когда ее звали всякими рыбками, зайками, солнышками, прочей флорой и фауной. Она продолжала смеяться, и от заливистого, радостного смеха даже поплыла тушь в уголке глаза.
Степаныч решительно отверг предложение:
– Нет. Машей сколько угодно, а Македонской не могу.
– Почему? – изумилась Маша, прервав смех.
– Потому что каждому человеку имя и фамилия его должны соответствовать, – назидательно пояснил пьяненький философ. – Если подходят они человеку, то все у него в жизни складывается хорошо, а если не подходят, то и счастья нет. Уходит счастье, не держится. Вот скажи на милость, какая ты Македонская? Маша – да, но не Македонская никак. Ты раньше кто была, до замужества?