Размах крыльев ангела - Страница 87

– Буду, буду, только приезжайте уже поскорее.

Григорий Павлович не обманул, не заставил себя долго ждать. Как раз между праздниками пожаловал: двадцать третье февраля прошло, женский день только на подходе.

На исходе жиденькой, нелепой и теплой зимы – почти без снега, с дождями и оттепелями, не прекращающейся моросью – явился из своей заснеженной Сибири. Но не как Маша привыкла его видеть в феврале – в меховых унтах, огромной меховой дохе, под которой неизменная гавайская рубаха, – а непривычно шикарный, прямо даже европейский какой-то. Черный костюм с иголочки, белая рубашка с галстуком, щегольские ботинки. Букет цветов в руках. Никакого тебе разбухшего чемодана, только массивный кожаный кейс.

– Ой, Григорий Палыч, какой вы красавец! Просто жених! – не сдержалась Мария, громко прыснула смехом.

Пургин зыркнул глазами, насупил густые, тяжелые брови и Маша тут же осеклась. Быстро припомнила, с кем имеет дело – шутить с ним не позволялось.

– Цветы вот на, тебе это, – сурово пробухтел и неуклюже ткнул в Машу букетом. Никаких тебе вывертов, никаких стрекоз и флористской пакли – с десяток бордовых крупных роз на длинных колючих ногах. – Это… у меня тут еще пакет…

Нырнул куда-то за дверь, появился с набитым пакетом из питерского супермаркета.

– Возьми, я тут покушать принес.

И это лакейское «покушать» снова насмешило, так не вязалось с его изысканным обликом.

– Боже мой, Григорий Палыч, зачем? У меня все есть. Я же вас ждала, обед приготовила…

– Возьми, я сказал.

И как-то сразу заполнил собой все пространство, вырос над Машей и словно бы оттеснил в угол. И квартира сразу как будто сделалась меньше, с трудом вмещала его всего, ежилась и опасалась.

Дубленка его оказалась мягкой, на удивление невесомой, только пахло от нее так же, как раньше от дохи, – дешевым и резким одеколоном с названием «Serenada», что не переводился в нозоровском универмаге. Степаныч утверждал, что никакая это не серенада, а старый как мир «Шипр».

– Ну что, хорошо живешь, молодец. Рад за тебя. Оно и правильно, оно и хорошо, здесь тебе место. Давай рассказывай…

– Ох, это вы рассказывайте, Григорий Палыч!

И они рассказывали друг другу. Говорили про Машину работу и про бизнес Пургина, про лошковцев и питерцев. Правда, про жизнь Лошков Пургин знал немного, последнее время все больше в Нозорове да в облцентре бывал. А впрочем, он и в лучшее время в быт лошковцев мало вникал – все в порядке по бизнесу, значит, все и у людей нормально. И даже еще проще: раз живой, не помер, не в больнице, работает, то все у него ништяк, потому как деньги за работу получает. Маша же развлекала Пургина рассказами о своем «маленьком свечном заводике», приглашала посмотреть магазин и даже вытащила его на улицу, к подъезду, чтобы похвастаться собственной машиной. Радушно предлагала прокатиться по городу, но Григорий Павлович уклонился, сказав, что в такой малявке он в три погибели сидеть не хочет.

Из принесенного Пургиным пакета Маша достала и выставила на стол литруху водки. Разложила по тарелочкам ломти осетрины, буженину, икру, соленья. Тоже все просто и незатейливо, никаких суши да карпаччо, естественный и натуральный продукт.

Разговор плавно тек за столом. Осоловевший от еды, уставший от долгого перелета Пургин говорил все медленнее, подливать себе в рюмку не забывал. Маша ради приличия тоже выпила с ним пару рюмок, каждую растягивала на несколько тостов. И все равно голова у нее приятно закружилась. Было вкусно, мило и радостно. Слегка странно и непривычно было: Пургин в Лошках за все годы только два раза у Маши обедал – случайно как-то получилось – и уж никогда с ней вместе водку не пил. Правило имел такое, не разводить панибратства с персоналом.

Маша слушала его и хохотала, резко запрокидывая голову, вытягивая шею так, что туго натягивалась кожа на ключицах. Пургин же все больше мрачнел, и глаза темнели все больше и больше – так перед грозой наливается свинцом тяжелая, хмурая туча. На тучу совсем низко нависли седые, насупленные брови. Пиджак он давно снял, белоснежная рубашка потеряла свежесть, галстук съехал набок и висел распущенным узлом где-то на плече.

Неожиданно Пургин выудил из кармана брюк что-то смутно знакомое, задумчиво завертел в руках. Марии, расслабившейся, не готовой к резкой смене темы, потребовалось время, чтобы узнать в руках у него свои четки. Четки Гавриловны.

Четки эти Маша повесила в салоне любимой «Микры» давно, как только купила машину. Так радовалась тогда, так ей хотелось сделать маленькой машинке что-нибудь приятное, вот и повесила. Вроде бы оберег. Оберег этот со временем стал таким привычным, что она и внимания на него перестала обращать.

– Без-де-лу-шка, – по слогам, нараспев произнес Пургин, – цацка…

– Это четки Гавриловны, это не цацка, – возмутилась Мария. Что он себе позволяет в конце-то концов! Взял без спроса чужую вещь, ценную, крутит перед ней…

– А если ценная, то какого хрена ты ее бросаешь? – свирепо заорал Пургин.

Мария на миг вжалась в стул:

– Да я не бросаю, Григорий Палыч! Я, знаете, на счастье повесила, когда купила машину… Я… Ну, понимаете, люди иконки вешают, а я …

– А что ты? Ты хоть отдаешь себе отчет, что вся твоя сраная машиненка бусины с них не стоит? Ты себе представляешь, что у тебя в машине висит? Или совсем мозги куриные?

– Григорий Палыч, да не кипятитесь вы! Они там давно уже висят, и ничего. Никто же не знает, что они ценные…

– Не, дура ты набитая! Да у тебя машину угонят, а их просто выкинут как барахло какое! Я их снял, а ты даже не заметила! Это, Мария, история наша, нашего отечества история… Родины нашей сраной! Эх, ё…