Размах крыльев ангела - Страница 28

Все пять дней Маша вставала рано, заводила тесто, пекла пироги. Даже действия свои довела почти что до автоматизма. С вечера принимала у баб ягоды, сажала Степеныча тут же в музее перебирать. Со Степанычем Мария тоже пыталась делиться деньгами, но он не брал. Сердился:

– Я, Маш, не нанимался, я тебе просто так помогаю. Вот вчера ты у меня малину купила, так я деньги взял, потому что правило такое – за ягоду платить. А будешь меня обижать, я не приду больше.

– Как это не придешь? – возмущалась Маша. – А что же я без тебя? Мне одной не разорваться, как хочешь. Обижайся не обижайся – твое дело, но попробуй только не приди.

– Ну ладно, шучу, пугаю тебя… – с видимым удовольствием тянул Степаныч.

– Ты, Степаныч, мой Бэтмен, я знаю, что в трудную минуту могу на тебя положиться.

– Бэтмен? Какой такой Бэтмен?

– Это, Степаныч, такой американский герой фильмов и комиксов, он человек – летучая мышь, он прилетает, когда тяжело, и выручает.

– А-а-а… Что-то я такое припоминаю. Это тот, который на спортивные штаны сверху красные трусы надевает?

Маша только хохотала.

– Ой, ну какой же ты у меня дремучий! Бэтмен – символ Америки, кумир миллионов, мечта и надежда, а ты говоришь, что он трусы носит на штаны! Трусы на штаны – это Человек-паук. Надо тебя в кино, что ли, отвезти, в Норкин.

– Здрасте, приехали! Кина я про пауков не видал! В сарай зайди, пошебуршись палкой в сене, вот тебе и кино, любуйся, как разбегаться начнут. Не люблю я такие фильмы, я люблю, когда по правде жизни. Старые советские люблю, про войну.

– Но ведь в них, говорят, тоже все придумано, говорят, что на самом деле все не так было…

– Все равно люблю. Там чувства, а в современных похабень одна. Хм, Человек-паук!

Несмотря на заведшиеся деньги, Степаныч вел себя примерно. Ходил почти трезвый и какой-то мечтательный. Пил с Марией чай с заначенными ему пирогами и рассуждал все больше о высоком. По вечерам Маша наливала ему рюмку водки из Александриных запасов, и он чинно пил, не по-русски, махом, а растягивая на два раза, по полрюмки.

Туристы в эти дни были разные, французы приезжали еще только раз, но и с другими народами Маша нашла общий язык. Предприятие процветало, доходы росли. Пироги свои она теперь позиционировала так: европейские пироги с русской начинкой. Видно, уставшие от всего исконно русского, иностранцы охотно попадались на ее маленькую хитрость.

Александра вернулась вечером, когда Мария со Степанычем вдвоем пили кофе в опустевшем музее.

– А этот что тут делает? Нашел место! Давай проваливай отсюда! И заразу свою блохастую от крыльца забери!

Степаныч безропотно ретировался, лишь прошаркали ко входной двери тапки. Маша бросилась на защиту:

– Сашуля, напрасно ты так, он не пьет сейчас. Ягоду приносит. Помогает. Мне с непривычки все сразу тяжело.

Александра помягчела:

– Ладно, сорвалась. Как ты тут? Что такого тяжелого, что и не справиться?

– Я хорошо, – прилежно принялась отчитываться Мария. – У меня все получилось. Ты только не ругайся, но я бар открыла. Я пироги пекла и продавала. Хочешь? Давай я тебе кофе сварю.

– Лучше водки мне налей, – вымученно-насмешливо отозвалась Александра, растирая ладонью лоб, – хреново мне.

– Что-нибудь с мужем? – забеспокоилась Маша.

– Ничего нового. Ни-че-го. Ты в голову не бери, я всегда такая возвращаюсь. Тяжело это. Тащи свои пироги.

Пироги Саше понравились, она с удовольствием закусила ими водку, закурила. Сладко и вкусно выпустила дым.

– Саш, – Маша вернулась из подсобки, шурша пакетом, – на, это я заработала. Здесь половина.

Заставила Александру посмотреть. Александра лениво достала из пакета деньги, присвистнула:

– Да ты лихая, тихоня. И как тебе только удалось? Так и у меня не всегда выходит.

– Хочешь, я буду приходить тебе помогать? Давай? – с готовностью предложила Мария.

Но Александра как-то сразу насторожилась, нехотя ответила:

– Спасибо. Надо будет, может быть, полы вечером помыть, уборку сделать, так я позову.

И Маша поняла, что приключение ее закончилось. Наскоро попрощалась и подалась домой. Шла чуть не плача, прижимая к груди пакетик с сувенирами и деньгами, и едва не прослушала, что из дома ее доносятся непривычные звуки.

Еще с дороги слышны были грохот, стук, затейливый мат, раскатистый мужской смех.

В доме крушили печку.

Маша осторожно протиснулась в кухню и чуть не заскулила от досады – по всему дому висело плотное облако белой пыли. Ничего не убрано, мебель не накрыта, двери в комнаты нараспашку. И летит, летит повсюду мелкая, въедливая пыль, оседает на недавно чистых поверхностях.

– Бог в помощь! – крепясь, поприветствовала Маша работяг.

Под чутким руководством Македонского печку громили Николай-столяр и незнакомый чернявый, усатый мужик, раздетый до пояса. На лоснящемся от пота рельефном торсе его тоже лежал сероватый налет.

Маша прямиком бросилась в спальню, закрыла за собой дверь. Уборка была неминуема. Тонким пальчиком поводила по запыленному зеркалу, получилось «Маша». А ниже привычно, как писала в детстве на всех подходящих поверхностях: «М+М=Д». От трех букв в действительности осталась только одна «М»—она, Маша.

– Ну, довольна? – гордо спросил Македонский, вваливаясь следом. Прочитал на зеркале. – Что это «Д»? У нас с тобой не «Д», у нас с тобой «Л», любовь.

Подписал наискось, через всю мутную зеркальную гладь: «Маша+Макед.=Любов». Маша не стала уточнять, что два «М» и «Д» не имеют к нему отношения, относятся только к ней, прежней Маше. Рассеянно расстегнула блузку, принялась снимать брюки. Ободренный этими действиями, Македонский повалил ее на кровать, охотно принялся снимать остальное. За неплотно прикрытой дверью раздавались чужие голоса, отвлекали Марию от всякого лиризма.